— Я снова спрашиваю тебя, младший брат мой: почему ты хочешь, чтобы мы ушли?

— Ты хочешь умереть здесь?

— Дело не в том, чего я хочу. Наш монастырь — место духовной гармонии. Мы живем ради того, чтобы предложить любовь и понимание миру, слишком часто заливаемому кровью и ненавистью. Мы ищем просвещения, брат. Наши души совершают духовное странствие, чтобы в конце концов соединиться с Истоком Всего Сущего. Мы не боимся смерти — ведь это всего лишь один из шагов на нашем пути.

— Если этот дом загорится, святой отец, неужели ты будешь сидеть в нем и ждать, когда пламя тебя поглотит?

— Нет, Лантерн, я уйду в безопасное место. Но сейчас речь не о пожаре. Огонь не имеет души и не выбирает, кого ему жечь. Нам предписано отвечать любовью на ненависть и прощением на причиняемую нам боль. Не пристало нам бежать перед лицом опасности. Это равноценно признанию, что мы не верим в собственное учение. Чему можем мы научить других, если сами бежим от людской ненависти?

— Я не разделяю такого учения.

— Я знаю — и вот почему, помимо прочих причин, ты не можешь найти то, чего ищешь.

— Ты не знаешь, чего я ищу, — с гневными нотами в голосе возразил Лантерн.

— Ты ищешь Белого Волка, не ведая, что он означает и зачем он тебе нужен. И пока ты не поймешь этого, он всегда будет уходить от тебя. Что привело тебя в нашу обитель, брат?

— Я сам все чаще спрашиваю себя об этом. — Твердый взгляд голубых глаз Лантерна не оставлял настоятеля. — Что еще известно тебе обо мне?

— Я знаю, что твои корни уходят глубоко в мир плоти. Знаю, что у тебя острый ум. Знаю, что когда ты бываешь в городе, женщины любуются тобой и дарят тебе улыбки. Знаю, как трудно было тебе соблюдать обет целомудрия. Что еще ты хочешь услышать?

— Я старался быть хорошим монахом, — со вздохом промолвил Лантерн. — Я с головой ушел в мир молитв, доброты и любви. Я думал, что со временем начну понимать его, но этого не случилось. Прошлым летом, во время чумы, мы жизни не щадили, чтобы помочь горожанам, и что же? Двое мужчин, спасенных нами, участвовали в избиении брата Лайбана. Женщина, ребенка которой мы вырвали у смерти, подзуживала своего мужа разбить Лайбану лицо. Сволочи, подонки.

— Как просто было бы любить, брат мой, — улыбнулся Кетелин, — если бы мы дарили свою любовь только тем, кто этого заслуживает. Но многого бы она стойла, такая любовь? Давая бедняку серебряную монету, ты делаешь ему подарок. Но если ты ожидаешь, что он вернет ее тебе, это уже не подарок, а одолжение. Мы не одалживаем свою любовь, Лантерн, мы раздаем ее даром.

— Но чего ты достигнешь, дав им убить себя? Разве от этого в мире прибавится хоть капля любви?

— Может быть, и так, — пожал плечами Кетелин. Они помолчали, и Лантерн спросил:

— Откуда ты знаешь о Белом Волке? Я вижу его только во сне.

— А ты откуда знаешь, что это волк, если ни разу его не разглядел как следует?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— У меня есть дар, Лантерн, очень скромный дар. Сейчас, когда мы сидим здесь, я вижу не только тебя, но также обрывки твоих мыслей и воспоминаний. Они порхают вокруг тебя. Вижу двух молодых и прекрасных женщин — одну с золотыми волосами, другую с темными. Они противоположны во всем: одна добрая и любящая, другая страстная и свирепая. Вижу еще мужчину, хрупкого и женоподобного, с крашеными волосами. — Кетелин прикрыл глаза. — Вот еще один — он стоит в саду на коленях и сажает цветы. Славный, немолодой уже человек. Ты знаешь этих людей?

— Знаю.

— И носишь их в своем сердце.

— Все время.

— Вместе с Белым Волком.

— Похоже на то.

Зазвонил колокол, призывая к заутрене, и настоятель встал.

— Мы еще поговорим с тобой, брат Лантерн. Да благословит тебя Исток.

— И тебя, святой отец, — с поклоном сказал Лантерн.

Брейган многого не понимал в этом мире. Люди озадачивали его. Как могут они любоваться красотой гор или ночного неба и не понимать при этом всей тщеты своих честолюбивых замыслов? Как могут, страшась смерти, с такой легкостью предавать смерти других? Брейган не переставал думать о повешенных, которых видел у сгоревших домов. Перед казнью их били и мучили. Молодой послушник не мог представить себе, что кто-то способен получать удовольствие от подобных дел. Но кто-то определенно получал — ведь в толпе, по рассказам, смеялись, волоча этих несчастных к месту казни.

Брейган, сидя у постели брата Лайбана, кормил его с ложки овощным супом. Левая сторона лица у больного опухла и потеряла чувствительность. Брейган то и дело вытирал ему салфеткой левый угол рта.

— Тебе ведь теперь стало легче, брат? — спросил он.

— Да, немного, — неразборчиво выговорил Лайбан. Ему наложили лубки на обе сломанные руки. Худое лицо блестело от пота. Лайбан на исходе шестого десятка не отличался крепким здоровьем, а избили его не на шутку. По морщинистой щеке старого монаха медленно скатилась слеза.

— Тебе все еще больно?

Лайбан отрицательно покачал головой, закрыл глаза и задремал. Брейган отнес мисочку с супом на кухню и вымыл. Там готовили обед несколько монахов, и брат Анагер спросил:

— Как он там, оценил мой супчик? Это его любимый.

— Он хорошо поел, Анагер. Я уверен, ему понравилось. .Анагер удовлетворенно кивнул. От тика у него подергивалась голова, и Брейгана это беспокоило.

— Это все мальчики. Больше всего страданий причинили ему они.

— Мальчики?

— Его ученики из церковной школы.

Лайбан посещал школу два раза в неделю, обучая городских детей письму, арифметике и началам священного писания. Эти занятия доставляли ему неизменную радость. «Молодежь — наше будущее, — говорил он. — Они основа всего. Только через молодых можем мы надеяться искоренить йена-висть в мире».

— И что же они? — спросил Брейган.

— Когда Лайбан, уже избитый, лежал на земле, некоторые дети подходили и пинали его ногами. Как по-твоему, теперь с этим покончено, брат Брейган?

— Я думаю, да. Все как будто улеглось.

— Все из-за арбитров. Это они сеют смуту. Правда ли, что брат Лантерн побил одного?

— Он его не бил. Тот просто упал неудачно и сам себя поранил.

— Говорят, что в столице тоже убивают, — понизил голос брат Анагер. — Говорят, там даже собираются выпустить на волю зверей. Что, если они и сюда доберутся?

— Зачем же посылать зверей сюда? Война идет на юге и на востоке.

— Да-да, конечно. Ты прав. Не станут они посылать зверей в наши места. Я как-то видел одного, знаешь? На Играх в начале этого года. Ужас что такое! Огромный. Четверо человек вышли против него, и он их всех перебил. Говорили, что он наполовину медведь. Настоящее чудовище. Нехорошо это, брат, очень нехорошо.

Брейган согласился, умолчав о том, что монахам запрещено посещать подобные зрелища.

Из кухни он вышел в огород, где тоже работали братья. Его снова спросили о брате Лайбане, и он ответил, что ему лучше, хотя в глубине души не был в этом уверен. Брат Лайбан разбит не только телесно. Какое-то время Брейган помогал сажать клубни, а потом его позвали к настоятелю.

Брейган, поднимаясь на башню, перебирал в уме свои провинности. Ему полагалось бы починить крышу в часовне, но ведь листовой свинец еще не привезли. Еще он промахнулся с краской, но это не его вина. Мешок с желтым порошком лопнул, и вместо двух мерок в чан попало добрых десять. Получилась какая-то жуткая, непотребная оранжевая смесь, которую пришлось вылить. Все это вышло из-за того, что брат Наслин одолжил у него мерную кружку.

Брейган постучался и вошел. Настоятель, сидевший у небольшого огня в очаге, жестом пригласил его занять второй стул.

— Как твои дела, брат мой?

— Хорошо, святой отец.

— Доволен ли ты?

— Чем доволен? — не понял Брейган.

— Своей жизнью здесь.

— О да, святой отец. Я люблю эту жизнь.

— Что тебе особенно дорого в ней?

— Служить Истоку и… и помогать людям.

— Да, в этом смысл нашего пребывания здесь, — согласился настоятель, пристально глядя на Брейгана. — Именно так нам полагается отвечать. Но я хочу, чтобы мне ответил не просто монах, а ты, молодой Брейган: что тебе дорого в нашей жизни?