— Если б я привязал к седлу мертвеца, он и то бы двигался ритмичнее, — вздохнул воин. — Что с тобой такое?

— Я боюсь.Вдруг упаду?

— Вынь ноги из стремян и отпусти повод. — Брейган послушался, а Лантерн внезапно хлопнул в ладоши и громко крикнул. Конь Брейгана понесся вскачь, и послушник кувыркнулся из седла назад, на мягкую землю. — Ну, вот ты и упал. Ничего страшного, как видишь — у страха глаза велики.

— Я бы мог сломать себе шею!

— Да, мог бы. В верховой езде достоверно известно только одно: что когда-нибудь ты упадешь. Это так же верно, как и то, что когда-нибудь ты умрешь. Все мы умрем: кто в старости, кто в молодости, кто во сне, кто в муках. Мы не можем изменить этого, можем только оттянуть. А теперь пора двигаться. Я хочу добраться засветло вон до тех холмов, чтобы заночевать в лесу.

ГЛАВА 6

Рабалин не мог выразить, какое наслаждение доставила ему эта езда. Он знал, что всегда будет вспоминать этот день с нежностью. Хорошо бы дожить до старости, чтобы вспомнить время, изменившее всю его жизнь. Ему стоило труда не дать коню волю и не умчаться к далеким холмам. Мощь животного, на котором он сидел, наполняла его трепетом. По совету брата Лантерна он тихо разговаривал с конем, успокаивая его, а тот двигал ушами, как будто все понимал. Рабалин поглаживал его стройную шею. Однажды он придержал повод, дав другим опередить себя, а потом пустил коня вскачь. Он не испытывал больше никаких неприятных ощущений, потому что поймал ритм и восторгался этим. Он и конь слились в одно целое — быстрое и сильное целое. Теперь их никто не догонит.

Поравнявшись со своими спутниками, он хотел придержать коня, но тот уже разогнался и пронесся мимо, не слушаясь всадника. Рабалин даже и тогда не почувствовал страха — только дикое ликование.

— Эй, мальчик, стой! — кричал он, натягивая поводья, но конь, казалось, мчался еще быстрее. Брат Лантерн нагнал их на своем сером и крикнул:

— Не тяни так сильно, парень, ты сделаешь его тугоуздым. Поверни его — потихоньку вправо и при этом потяни немного, но тоже тихо.

Рабалин так и сделал. Конь, повернув, перешел на рысь, а после, повинуясь легкому натяжению поводьев, остановился совсем.

— Молодец, — сказал Лантерн, тоже остановившись. — Из тебя получится хороший наездник.

— Почему он так мчался? Испугался чего-то?

— Да, сам того не ведая. Пойми, Рабалин: лошадь на воле бежит быстро, лишь когда ей грозит опасность. Когда ты посылаешь коня в галоп, в нем пробуждается память его предков. Раз он бежит, значит, он в опасности. Лошадь легко впадает в панику, вот почему всадник никогда не должен терять власть над ней. А ты, пустив его в галоп, расслабился и дал ему свободу. Он оказался предоставлен сам себе, потому и запаниковал.

— Это было чудесно! Он так быстр летел — ему бы в скачках участвовать.

— Нет, — улыбнулся Лантерн, — это боевой конь, к тому же молодой, пугливый и беспокойный. На скачках вентрийский чистокровка обошел бы его, как мертвого. Зато в бою вентрийцу недостает гибкости, а его быстрота может быть даже опасна. Твой коняга — как раз то, что нужно горячему молодому всаднику в открытом поле.

— Можно я назову его как-нибудь, брат Лантерн?

— Меня зови Скилганнон, а его — как тебе угодно. Если он пробудет у тебя долго, то привыкнет к своему имени и будет на него откликаться.

Брейган нагнал их рысью, неуклюже подскакивая в седле.

— Некоторые люди просто не созданы для верховой езды, — тихо проронил Скилганнон. — Я начинаю испытывать жалость к его лошади.

К вечеру они оказались высоко в лесистых холмах. Сквозь промежутки между деревьями Рабалин видел внизу, на северо-западе, широкую равнину. По ней двигались колонны пеших людей и порой проезжали конные отряды. На таком расстоянии нельзя было разглядеть, свои это или враги. Да не все ли равно? У него есть конь, который скачет быстрее зимнего ветра.

Заночевали они у подножия утеса. Скилганнон не разрешил разводить костер, но ночь была теплая. В седельных сумках отыскались две скребницы, и Скилганнон научил Брей-гана с Рабалином расседлывать и чистить коней. После этого он отвел лошадей туда, где трава росла погуще, спутал их веревками, взятыми из тех же сумок, и оставил пастись.

Брейган, пожаловавшись на стертые ляжки и отбитую задницу и не дождавшись от Скилганнона сочувствия, завернулся в одеяло и лег. Звезды светили ярко на ясном небе. Скилганнон сидел один в стороне от лагеря. В другой день Рабалин не стал бы его беспокоить, но сегодня воин впервые заговорил с ним по-дружески, и Рабалин почти без боязни подошел к нему. Тот встретил его прежним взглядом, холодным и отстраненным.

— Тебе нужно что-нибудь?

— Нет, — сказал Рабалин и хотел уйти.

— Ладно, садись, — смягчился Скилганнон. — Не так уж я страшен, как могу показаться.

— У тебя все время очень сердитый вид.

— Да, наверное. Но ты все равно посиди со мной. Я постараюсь на тебя не рычать.

Рабалин сел. Он не мог придумать, что бы такое сказать, но затянувшееся молчание почему-то не вызывало неловкости, и воин больше не внушал ему страха.

— Трудно это — быть монахом? — немного погодя спросил он.

— А мальчишкой быть трудно?

— Очень.

— Думаю, что любой человек, кем бы он ни был, ответил бы так же. Жизнь трудна сама по себе, но мне и в самом деле пришлось очень трудно. Учиться мне даже нравилось, но философскую доктрину я никак не мог постичь. Нам предписывалось любить то, что невозможно любить.

— Как же это исполнить?

— Ты не того спрашиваешь.

— У тебя кровь на шее, — заметил Рабалин.

— Один болван меня оцарапал. Пустяки.

— Что ты будешь делать в Мелликане? Скилганнон посмотрел на Рабалина и улыбнулся:

— Уеду, как только смогу.

— А мне можно с тобой?

— А как же твои родители?

— Им нет до меня дела, да и не было никогда. Я сказал про них только для того, чтобы вы меня не бросили.

— Вот как? Очень умно — я и правда хотел тебя бросить.

— Чем ты будешь заниматься теперь, если перестал быть монахом?

— Ты полон вопросов, Рабалин. Разве ты не устал после целого дня в седле?

— Немножко, но хочу еще посидеть. Ну скажи, чем?

— Поеду на север, в сторону Шерака. Есть там один храм — возможно. Я, во всяком случае, намерен его поискать.

— А когда найдешь? Снова станешь монахом?

— Нет. Сделаю нечто еще более глупое.

— Что же это?

— Секрет. У человека должна быть хотя бы одна тайна. Когда-нибудь я, возможно, скажу тебе, а пока отправляйся спать. Мне надо подумать.

Рабалин вернулся к Брейгану, который тихо похрапывал, и лег, положив голову на руку.

Ему приснилось, что он скачет по облакам на золотом коне.

Скилганнон проводил паренька взглядом, и покой впервые за много недель снизошел на его растревоженную душу. Он не так уж сильно отличался от Рабалина. В юности он тоже был полон вопросов, которые некому было задать, поскольку отец бывал дома редко. Почему люди воюют? Почему одни люди богатые, а другие бедные? Если бог правда есть и он милостив, почему тогда существуют болезни? И зачем это нужно, чтобы люди умирали безвременно? Его мать умерла в родах, произведя на свет слабенькую девочку. Скилганнону тогда было семь. Младенец два дня спустя последовал за матерью, и их схоронили в одной могиле. Тогда Скилганнон не находил ответов на свои вопросы, не нашел он их и теперь.

Несмотря на усталость, он знал, что уснуть не сможет. Он растянулся на земле, заложив руки за голову. На небе светили звезды и тонкий месяц, похожий на серьгу, которую носил Гревис. Скилганнон улыбнулся, вспомнив этого грустного чудака и зимние вечера, когда тот, сидя у огня, играл на лире и пел баллады о славных минувших днях. Красивый звонкий голос Гревис сохранил с тех времен, когда играл на театре женские роли.

— А почему женщины сами не играют? — допытывался юный Скилганнон.